то, что никогда
ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤне произойдёт  —ㅤэто ты и я.

[indent] алиса в бреду шептала обрывки заклинаний, металась по больничной койке и сжимала простыни в своих ладошках. отрывками воспоминания, вспышки света под глазницами и обрывки разговоров, ледяной страх сковывал за горло и ей хотелось спрятаться от смеха, что преследовал ее по пятам. сухая ладошка, испещрена шрамами и следами от ожогов убирала ее спутавшиеся волосы с лица и ей казалось, что все тело вздрагивает от такого незначительного прикосновения. непростительные заклинания изувечили ее подсознание, подвергли неоднократной агонии все тело и тонкие полоски белых следов обезобразили кожу. круциатус не проходит даром, у всего есть последствия, есть цена.

[indent]  [indent] - это ненастоящее. здесь ничего реального. это прошлое. пойми. все в твоей голове, сражайся. выйди из безопасного места, в которое тебя заключило твое подсознание, алиса. сделай глубокий вдох, - целитель аккуратно присаживается на каменную скамью и тянет ее за запястье; вокруг деревья, аккуратно подстриженные в чудаковатых формах: кубических, круглых, треугольниках и она цепляется за них, запоминает, впитывает. осматривает весеннюю зелень и щурится, словив солнечный зайчик краешком лица, проводит бессознательно по глазам пальцами, будто стараясь убрать препятствие. где-то шумят птицы, радуясь теплому ветерку и ласковым лучам внеземного диска. алиса вздрагивает и сводит кулаки на коленях, опускает свой взор, рассматривая носки теплых тапочек, кивает невпопад на слова своего мозгоправа.
- а что, если я слышу ее в своей голове? как заставить ее замолчать? - она мечтала о том, чтобы к ней применили обливэйт и поставили плотину из тысячи стен, за которые не проберется лестрейндж. где все ее обещания о скорейшей смерти заглохнут, лонгботтом улыбается. - я не боюсь смерти, - ее губы окрашивают оскал, в глазах появляется блеск, - я хочу ее убить. и знаю, что мне предоставится возможность расправиться с ней, заставить ее ползать в ногах, умолять..
не голос - шипение, не угроза, а обещание. в первую очередь самой себе, что беллатриса заплатит за все. за все угрозы ее сыну, мужу, всей семье. дай только срок и тогда обратно дороги не будет, все увещевания ордена о том, что они не используют непростительные, отныне отброшены в сторону. алиса прекрасно знает, что долгими ночами, в своих снах, наяву и в бреду, она училась, смотрела на свои ошибки со стороны, впитывала, изучала, прощупывала. запоминала. проживала все вновь и запоминала, заставляла себя отпечатать это в сознании, каждую секунду. где ошиблась? где позволила себе слабость? почему обрушила плотину и  сдалась, в какой момент белле удалость влететь в ее сознание с ноги?
целитель качает головой, пытаясь объяснить, направить в иное русло злость и отчаяние, что сочились из его пациентки.
- пойми, твоя главная задача сейчас, четко разделять где настоящее, а где прошлое и выдуманное. это важно разделить, отбросить и жить в нынешнем моменте.
его слова замудренные, окольные, такие нельзя применить на практике. в период панических атак, алисе хотелось лишь забиться в угол и разорвать голыми руками горло любого, кто к ней приблизится. атмосфера внутри ее подсознания все еще была шумной, смешивая обрывки прошлого и волшебнице было сложно уловить суть. но основа до нее дошла: если ты хочешь мстить, выпотрошить эту суку, тебе необходимо прийти в себя. стать главной в этом аду.

[indent] алиса рисует углем по пергаменту, пытаясь хоть чем-то завлечь себя, палочку ей не давали, чем вызывали огромное негодование и возмущение. ты можешь причинить себе вред, дорогая. будто, если она захочет, не сможет влезть в петлю без палочки или являясь экспертом в зельях и отравах, не догадается смешать златоглавок и капли белладонны. один глоток и все, пиши пропало, улетит на тот свет и никто не успеет даже крякнуть. дверь скрипит и волшебница вскидывает голову, убирая пряди выбившиеся из косы, заправляя те за ухо. прищуривается и видит своего сына, кровать под ней протяжно постанывает и алиса поддается вперед, улыбка озаряет ее лицо.
- невилл.
ее голос мягкий, она его хорошо контролирует, жадно впитывая образ своего ребенка, то как он сучит маленькими пальчиками по лицу своего отца. алиса все еще чувствует себя виноватой перед фрэнком. он столько положил внимания и усердия для ее обучения, а она все провалила и позволила себя взять в плен.
[indent] - привет, фрэнки. сегодня уже лучше, - не считая бессонной ночи, гогочущих кошмаров и желания разорвать себе глотку, - где ты был?
простой вопрос, как бы невзначай, из которого она попыталась убрать все обвиняющие нотки. соскальзывает на пол и шлепает по прохладному полу босыми ступнями, вытирая пальцы о свои брюки, оставляя темные разводы на светлой ткани. тянет ладошки к невиллу и подхватывая того подмышки, зарывается носом в шею.
- мой золотой, - шепчет она и отходит от мужа, поворачиваясь к тому спиной, - мой сладкий мальчик.
алиса воркует с ребенком, перебирая его короткие темные волосы, точно как у отца, заглядывает ему в глаза и широко улыбается, стоит тому завозиться у нее на руках. вот это настоящее, не выдумка, реальность, здесь и сейчас. прокручивая, как мантру в своей голове. вспышка в голове эхом и волшебница немного сильнее прижимает к своей груди ребенка. это пройдет, ненастоящее. выдыхай, голосом целителя в собственном сознании.
- какие новости в большом мире? августа не дает мне газеты, думая, что новости могут меня потревожить.
незначительно пожимает плечами, словно извиняясь за его мать, она слишком много внимания уделяет покою невестки, пора бы уже отпустить контроль, дать возможность ей хоть вдохнуть без чужой помощи. заперли в клетке зверя и дают возможность заниматься ерундой, спасибо, хоть не привязали к изголовью кровати.
- а мне хотелось бы быть в курсе, так что, пожалуйста, не скрывай от меня ничего важного. я с этим справлюсь, - должна, добавляет она про себя и оглядывает мужа с ног до головы, натыкаясь на изучающий взгляд. который попросту сквозит сожалением и тревогой. как ему объяснить, что именно из-за таких эмоций она обычно и заводится?
- фрэнк, пожалуйста, не смотри на меня так. будто я развалиться смогу на куски за секунду.
хмурит брови и все еще продолжает держать дистанцию, сын словно щит для обоих, они не могут переступить эту грань, он не прикасался к ней еще со времен мунго и всегда кружил недалеко, боясь приблизиться. будто она - опасное чудовище, дикое и неконтролируемое.

матфей — имя сладостью мёда, мягкость во рту после первого кусочка просфоры ( литургический хлеб как напоминание о жизни прошлой, о дикой жизни, о самой спокойной и правильной жизни, ведь эти запахи — зимний ладан в привкусах гвоздики и розовых лепестков красного цитруса ); он смотрит на человека, на этого обычного, слишком простого, неяркого человека. злого человека. обиженного человека. боль всегда порождает первый треск в вере, искусственно создаёт первый надлом, а дальше лишь время.

[indent]мэтт думает, что каждый достоин понимания.
( мэтт не открывается, не пытается как-то задеть больше, лишь поглядывает на него перманентно; лёгкие взгляды бросает. а чувство-то слабым полутоном по скуле мажет, в горле першит на языке дворовом — паршиво; мэтт чувствует это напряжение чужое, чувствует, что человек в опасности искусственной, взращённой собственными страхами из горькой сахарной ваты; и они не достаточно близки, чтобы мэтту захотелось в это как-то вмешаться ).

люди — двуногие млекопитающие, привыкшие ломать хребет созидания и яви настоящей. двуногие бесы, двуногие черти, это мор в лице человека. люди — вот он настоящий символ конца света; они топят себя в чугунную воду, окунают себя в чёрную и вязкую темноту. ходят по болоту, подошвы громко кричат, а в человеческих телах всё также пусто. страх порождает темноту, а < темнота — всё то зло, от которого великий отец хотел всегда избавить своих детей >. мэтту правда хотелось бы всё озвучить как оно есть, вскинуть голову и расстелить на поверхности круглого стола белую скатерть.

он не враг.
не дикарь.

он не чудовище.

ему не хочется помогать, не хочется разговаривать, ему не нравится, что приходится следовать каким-то новым правилам от человека, потому что это его территория — его дом — его правила; эти простейшие правила, которые в него впускал асура. он позволял лишь свету пронзать его пухлые мягкие лапы. только асура мог ему гладить даже хвосты. колоссальное доверие атланта, удерживающего на своих крепких плечах земной шар и мэтт, который мог уничтожить весь мир, кинуть к чужим ногам всё, съесть уроборосом своё нутро, лишь бы осчастливить < своего человека >.

таких больше не рождается.
он был единственным.
[indent][indent]никогда больше не будет любим.

— почему ты считаешь остальных глупее себя? это странно, человек.

больше он на него не смотрит. играется с верёвками на толстовке, потягивая то левый шнурок, то правый. кошачьи уши тоже двигаются в такт движениям рук. тело — малиновое желе — вкусное и мягкое. податливое и тёплое. мэтту в теле уже привычно, но истинное нутро было куда удобней по многим причинам.

эван точно не смолчит.

( и это раздражает, ведь он не в том положении, чтобы так себя вести. мэтт — не враг, но из него создают этот оплот. рисуют яркими красками на белом полотне. краски-то тёплые: красный _ жёлтый _ красный _ жёлтый; ему нужно показать свою острую пасть, нужно доказать собственную силу, и тогда человек поймёт с кем он ведёт переговоры ).

иногда стоит быть жестоким
грубым
озверевшим
диким
чужим

иногда нужно быть несносным
нетерпеливым
неправильным
неугодным

и тогда

возможно, тогда

мэтт не будет монстром.

— твоя враждебность. она очень ощущается, у неё есть запах.

мэтт не сразу замечает как бинты на правой ладони окрашиваются в клубничный закат; он безболезненно ногтями пытается расковырять лоскуты тканевые до раны. лахта тогда по-птичьи тушевался и помогал, что-то долго говорил, но мэтт не слушал. < человек слишком слаб, чтобы защищаться самому >. мэтт асуру защищал, ему хотелось хотя бы верить в это до последнего.

— и рука не болит совсем, странно так...

уже когти пытаются разодрать руку по новой, кожу всегда можно содрать. всё равно заживёт.
боль — это лишь момент, а здесь такое разочарование и раздражение, ведь никакой боли нет.